КОГДА ТЫ ЧИТАЕШЬ СТИХИ

Я не знаю язык, на котором поэт говорит, Мне неясны слова, но прошу, говори, говори. пусть твой голос звучит и звучит, Как холодной зимой зинзивер. Ты со мной говоришь, Это значит, что я жива. Я внимаю словам, Пусть и не понимаю слов, Словно я и есть та старушка. В бедном и пустом армянском доме. Где на кухне два табурета и кофейная чашка одна. Помнишь, Это было давно, может, год, может, пять назад Армавир. Слякоть, ветер срывает пальто, И месиво из листьев под ногами Оранжевого, траурного цвета. И в сумке у меня анкеты. Мне заплатят за каждую по тридцать рублей. Здравствуйте. Я из Левада-центра. Мы проводим социологический опрос. Старик со старухой-женой отворили на стук И, увидев меня, улыбнулись так, словно ждали и ждали, и вот, наконец, дождались. И ожил дом. И спустя мгновение в нем не осталось запахов сырости, старости. И аромат кофе наполнил кухню. И кошка вернулась. И старик стоял у огня, помешивал палочкой в турке. Отвечал на вопросы мои, А старушка-жена улыбалась, и глаз не сводила с меня. И кивала, кивала, кивала птичей своей головой. И качались на окнах наволочки-занавески. И на чашке кофейной написано было Limoges. очень тонкий и мягкий фарфор. остальные давно потерялись. где-то в прошлом, в другой стране, Вместе с домом, в котором всегда было много гостей, и звучала родная речь Было счастье, и сын. Память, кофе и чашка “Лимож”. Вот и все. Говори, говори Как старик меня благодарил, я тебе повторю, повторю, говори, говори. говори, хоть о чем и за это спасибо тебе. Это я та старуха армянка с седой головой, Я не знаю язык, на котором со мной говорят, Я сижу, улыбаясь, и глаз не свожу, не свожу И киваю, киваю.

МАДОННА

Торфяники горели под Москвой Уже которую неделю. И в Яндексе висела фраза дня: “Была жара, леса горели, нудно” А в воздухе густом висела гарь, и что-то страшное еще помимо гари. И город опустел, но под землей, в дыму отчаянно и по-ходынски толпились полчища людские и безобразные калеки среди них, Надетые на палки, как торшеры, трясли табличками, обрубками махали и громко проклинали все и вся. И было бы страшнее к ним спускаться, И мне, и людям у билетной кассы. На Баррикадной, если б не она... Огромные, печальные глаза, И как свеча оплывшее лицо. На бейджике написано “Мадонна”. Менгрелка, Да, наверное, менгрелка. Но не казалось никому забавным Увидеть это имя здесь, в метро. В окне билетной кассы, как в иконе. И каждый, кто в толпе стоял, подумал о том, что для того она спустилась, Чтобы у входа в ад дарить надежду. Но мне пришли на ум из старой книжки стихи: “Чтобы сироты шли не плача в ту душегубку палача”.

БАБУШКЕ

Это репетиция перед старостью. В коридорах общежития пусто и тихо. Никто не окликнет, никто. Не пригласит на чай, Словно ты турист, на улице чужого города. Комната пустеет постепенно. Никто не трещит по сотовому с самого утра Никто не жрет майонез, не раскидывает вещи. Позавчера в Литинституте закончилась сессия. Лежу на кровати, свернутые матрасы надо мной, словно облака. Я думаю о тебе, бабушка.

ПОЭЗИЯ

Это Игорь Владимирович Вишев, слепой старик. Катающийся на лыжах в парке Гагарина. Чтобы зрячая жена не отстала и не потерялась, - Он привязывает к затылку маленький фонарик.

ОКНА ФЛОБЕРА

По ночам В многоэтажке На берегу Сены. Горели окна. Горели так, Что служили маяком для кораблей, приходящих в порт. Это были окна Флобера. Поэт, Пусть на твой огонь летят одни лишь мотыльки. Но я верю, однажды и ты дождешься корабля.