ГЛАВНАЯ НОВОСТИ ПОЛОЖЕНИЕ СТАТЬ УЧАСТНИКОМ КОНСТАНТИН ВАСИЛЬЕВ

Александра Ирбе

Диплом организаторов Конкурса «За эмоциональную чуткость и преданность поэзии»

Родилась 22 ноября 1980 года.

Живёт в г. Москве.

Окончила Кировский колледж культуры и Литературный институт им. А. М. Горького (семинар И. Волгина). Подборки стихов выходили в журналах «Литературная учеба», «Юность», «Московский вестник», «Пролог», «Арт-бухта», «Аргументы времени», «Кольцо А», «Волга – XXI век», в газете «Литературная Россия»…. Автор книг: «А сны мои – птицы…» (1999, Киров), «Другое время» (2007, Москва), «Прощание» (2013, Москва).

В трамвае

Мой сын просил проехаться в трамвае. Трамвай скользил среди больничных стен, перил, оград, скрывался за холмами сокольничих лесов, а я взамен по парку предлагала прогуляться, я возглашала: - «Вот ещё беда!..» - , Мой сын просил в трамвае покататься - «Куда тебе?» - «Так просто! Вникуда…» Я утверждала: - «Мы ещё проедем! Нас ждут теперь великие дела!.. Ещё пирог рождественский не съеден!... Там, дома, кот... И я бы поспала…» Трамвай промчался, грозный и упрямый, но мне сомненья были невдомёк. Я наслаждалась ролью взрослой мамы, а рядом брёл заплаканный сынок. Банально… Но в Сокольниках по парку опять бредём, а я почти пою: - «Трамвай... Давай прокатимся … Мне жарко…». Мне сын в ответ: - «Трамваев не люблю!» И я смотрю с тоской на те трамваи, как на все те вчерашние мечты, которые случайно былью стали. Но вот беда: они теперь пусты.

Одному другу

Прощай, прощай всё то, что прежде было! Мне тяжело, когда уходят те, кого я больше вечности любила и больше тонких строчек на листе. Прощай, мой друг!.. Мне страшно оставаться! Мне хочется завыть и закричать, а я должна, как дура, улыбаться, на глупые вопросы отвечать. Прости, мой друг… Зима, что зверь, лютует, и я, в твоё уставившись лицо, как в прозу жизни, чёрную, густую, отлично знаю: не спасёт никто. Зима, зима… Её я ненавижу... Понурых дней приспешница и мать... Я ничего не чувствую, не вижу. Мне больно даже веки поднимать. Мой друг, прости… Темно и безысходно… Тебя в тебе не видя, я шепчу: «Господь... Господь, тебе ли так угодно, чтоб он ушёл, когда я не хочу?..» Зима-злодейка вырвала все письма, что так спешила к Господу послать. Прости меня, родной, за эти мысли! Тебя молю - Не надо умирать!

* * *

Поэзия не терпит суеты! Поэзия не терпит отдаленья! И ты срубаешь прежние мосты, ты прежние теряешь увлеченья. Лишь к ней, лишь к ней до одури спешишь! Ей варишь суп из прошлых впечатлений! Потом — садишься в угол и молчишь: следишь за поворотом её тени. Промчится год - родятся два стиха, быть может, три. Теперь не в этом дело. Поэзия, как облако, легка. Растает, если тронуть неумело. И вот уже ты болен, ты молчишь, и ни к чему тебе людские пляски. Поэзия течёт со ржавых крыш. Поэзия меняет свои маски. Ты стал покорен властному дождю. Идёшь под дождь… И по фигу ангина. Поэзия, как прежде, ни гугу. Её молчанье – нож, вонзённый в спину. Её приход — отчаянье и боль, такая боль, что никуда не деться, но ты готов сыграть любую роль, за эту боль отдать любое сердце. Тебя одно пугает — пустота, отсутствие её великой тени, открывшиеся к пропасти ступени, где образ Блока, Данте и Христа.

Плачет женщина

В этом городе столько тоски!.. В этом городе столько печали!.. Поздней ночью подростки кричали, разминая свои кулаки. Утром - плакала женщина; вскоре - мчался крик: безбородый мужик беспокойное женское горе умножать тумаками привык. Двери хлопали,.. чувства кипели,.. падал чайник,.. а грохот такой, точно чёртовы люльки-качели понеслись над моею Москвой. Точно кончилось всё в одночасье: мир свалился,.. прогнила любовь,.. и ненужным вдруг сделалось счастье, и война начинается вновь, но не та, где гранаты и танки, самолёты, бомбёжки, «Ура!»; приближается с видом мещанки, с криком женщины, битой с утра, а ещё – воем тихой старушки, точно вдавленной в чал «кольцевой», и припавшим к вагонной теплушке, черноглазым мальчишкой, Муллой. Не свершилось вселенского чуда!.. Мир не вспыхнул от боли, когда вышел ОН, неизвестно откуда. (Так всегда и приходит беда.) Вышел ОН, холод мертвенно-чёрный, между жгущим живым и живым, между плачем густым, обречённым, и бегущими по мостовым. Не война - но упавших бросают, не беда – но обиженных бьют. Наши души в Москве исчезают, круче всякого камня стают. И несутся над миром качели,.. и не знаешь, укрыться куда... Плачет женщина утро,.. неделю,.. плачет год, а проплачет – года.

* * *

Мне точно разорвали пуповину с моею тайной матерью - Москвой. Любимые бульвары - нелюбимы, и дом мой - будто попросту не мой. Молчат-трещат несносные проспекты, и Воробьёвы навивают сон. Мои неоспоримые аспекты отныне спорны. И со всех сторон. Не выношу полночный лязг трамваев, глухую лживость древних позолот. Я только в отделенье оживаю, а вместе с ними всё во мне умрет! И как червонный камень всех надгробий, окрашенный в притворно-белый цвет, в моей Москве живут другие боги, а Бога милосердного в ней нет. И Вы себе не смеете признаться, что с каждым годом будете мертвей в том городе, в котором так боятся вполне простых, естественных людей, в том городе, в котором восхищенье лишь к мертвечине, джинсам и авто, в котором Бог, как будто приведенье, бредёт ночами и творит не то, где изо всех окошек неоткрытых, из всех закрытых наглухо дверей так много смотрит кем-то душ убитых как над домами светит фонарей, где всё черно, что было раньше белым - всё белое, что чёрным там звалось. Мне этот город бьёт по самым нервам, ночами жжёт до криков и до слёз! Мне этот город - никуда не деться - как чаша потускневшего вина! В его вине давно погрязло сердце и заполняет тело тишина.